Насколько мог судить Алан по неторопливому рассказу старухи, это был гений масштаба Сократа. Такие рождаются даже не один на сколько-то там миллионов — а однажды и навсегда.

Отвергнув богов, Наставник заменил их собственной картиной мироздания. Конечно, с высоты двадцать первого века — наивной, хотя вряд ли местная мысль вообще могла родить что-то глубже. Но ум свой он направил не только в философские дебри — существовала некая «наука жизни», которую Наставник то ли сам разработал, то ли в юности у кого-то перенял.

Говоря попросту, «наука жизни» оказалась детально разработанной доктриной альтруизма, но альтруизма глубоко замаскированного. Ни в коем случае нельзя было показывать людям, что помогаешь им бескорыстно. В качестве маскировки применялась личина мага. Именно личина — ни сама старуха, ни её Наставник в колдовство не верили, существование духов отрицали и не обладали никакими паранормальными способностями. Но доведённое до совершенства актёрское искусство, стихийные навыки в практической психологии и глубокое (по здешним меркам) знание медицины — с успехом заменяли заклинания и амулеты.

Более десяти лет Наставник со своей далеко уже не юной ученицей ходили по землям Высокого Дома, забредая и в более отдалённые края — а потом… Тётушка Саумари говорила об этом глухо и невнятно. Алан понял лишь, что загадочный Наставник благословил её осесть в каком-нибудь тихом городке и под видом ведьмы-травницы помогать попавшим в беду. А сам то ли помер, то ли ушёл неведомо куда.

Тётушка вдруг замолчала, точно прислушиваясь к чему-то. Алан собрался уже было спросить о её первых днях в Огхойе — но старуха предостерегающе подняла палец.

Что-то её явно встревожило.

А потом вдруг дверная циновка колыхнулась, кто-то ворвался в комнату. Загремело что-то — оказалось, ночной горшок, по счастью, пустой. Покатился по глиняному полу, но остался цел. Видать, работы старика Иггуси.

Алан дёрнулся, приподнимаясь на циновках — и судорожно вздохнул. Что-то случилось — то ли с миром, то ли с ним. Сгустилось в горячем воздухе желтоватое мерцание, соткалось прозрачным покрывалом — и повисло перед ним, отделяя угол с циновками от остальной части комнаты.

Разом исчезли все звуки… пожалуй, только муха, угодившая по ту же сторону мерцания, продолжала зудеть.

Но размышлять о причинах странного явления было некогда — на той стороне комнаты творились не менее странные дела.

Там обнаружились двое мужчин, не особо крепких на вид, в добротных плащах из синего сукна. Один — постарше, около сорока, другой — парень немногим за двадцать. Жёлтое сияние слегка приглушало цвета, но всё остальное было видно чётко, словно на экране инфора.

Мужчины, державшиеся уверенно, по-хозяйски, о чём-то говорили с тётушкой.

Казалось, та ошарашена происходящим, но изо всех сил пытается сохранить достоинство.

Алан коснулся плеча сидевшего рядом мальчишки.

— Гармай, — шепнул он, — ты что-нибудь слышишь?

Тот лишь досадливо повёл лопатками — не шуми, мол, дай послушать.

Понемногу и Алан начал разбирать звуки — настолько тихие, что никак не складывались в слова, более всего похожие на жужжание стаи мух над гнилой тушей.

Незнакомцы явно чего-то требовали от тётушки Саумари, та отбрёхивалась, но они лишь усиливали напор. И чем дальше, тем яснее Алан чувствовал — происходит что-то очень нехорошее. Куда гаже, чем пытка, которую староста Гаумади устроил Гармаю… хуже, чем издевательства высокородного Миусихару над своей собственной дочерью Илазугги — тогда, в Хагорбайе.

А потом жёлтая завеса выгнулась вперёд и лопнула — от звонкого голоса Гармая:

— Гони ты их в шею, тётушка!

Звуки вонзились в мозг словно осы, изголодавшиеся по сладкому. Первые секунды ничего нельзя было разобрать — сплошные крики, где голоса старухи, Гармая и незнакомцев сплетались в безумную какофонию. Потом из хаоса вычленился голос старшего:

— Твоих гостей придётся умертвить.

Тётушка что-то язвительно возразила, молодой ответил грубостью, но сами слова отлетали от мозга, точно Алан враз позабыл все здешние языки.

Потом оба пришельца подняли свои посохи — и их слегка загнутые навершия окутались голубоватым свечением. Оно с каждой секундой становилось ярче — и вот уже два огненных сгустка, ослепительных, будто прожектора ватт в пятьсот, отделившись от посохов, медленно поплыли в их с Гармаем сторону. Да ведь никак шаровые молнии! А может — что-то или кто-то — притворившееся молниями…

У Алана зашевелились волосы. В воздухе запахло электричеством и ещё чем-то — пожалуй, это можно было назвать присутствием. Словно чей-то огромный насмешливый глаз наблюдал за происходящим и получал от этого удовольствие — как малолетний паршивец, обливший бензином соседскую кошку и примеряющийся чиркнуть папиной зажигалкой.

Сомнений более не оставалось. Натуральная бесовщина, как и тогда, с «завмагом» Ирмааладу и его гибридом воронов с птеродактилями. Только в нём самом не было уже той весёлой, звенящей силы, когда враг кажется жалким и смешным.

Что ж, теперь всё зависело только от Господа. Ну помоги же, помоги! — взмолился Алан и вдруг, неожиданно для самого себя, встал. Даже не потребовалось опираться на плечо Гармая. Голова, ясное дело, кружилась, но он сумел преодолеть дурноту.

Троекратно перекрестив воздух перед незнакомцами, он громко, на гуани — торжественном языке Высокого Дома — заговорил.

Это даже не было переводом молитвы — язык механически произносил слова, приходящие на ум. Кажется, он даже заклинал демонов, посылал их в какие-то дыры и пропасти, грозил пожечь их лазером любви Христовой… — слова не задерживались у него в мозгу, таяли, а на смену им приходили новые. Сейчас было как бы два Алана — один, в позе библейского пророка, стоя простирал ладонь к бесовским огням, отчего те тускнели и уменьшались в диаметре, а другой, лежа на циновках, в ужасе смотрел на самого себя и не понимал, что происходит — сон, галлюцинация, болезненный бред? Или это всё на самом деле?

Потом как-то вдруг получилось, что он снова стал самим собой — и, сползая на прохладную глину пола, всё повторял и повторял краткую молитву: «Огради нас, Господи, силою Честнаго и Животворящаго Твоего Креста, и сохрани нас от всякого зла». Уже не на гуани, а по-русски.

А секундой позднее голова взорвалась немыслимой болью, пространство комнаты съёжилось и нырнуло внутрь себя, пропали звуки и запахи. Зато вернулась тьма — та самая спасительная тьма, полная тёплых волн-ладоней, качавших его всё быстрее и быстрее, всё дальше и дальше — от края неба до края земли… у которой на самом деле вовсе не было краёв.

11

Роскошное всё-таки у тётушки Саумари крыльцо. Деревянное — совсем как на Земле… в здешних краях дерево дорого ценится. Сама ли потратилась, или от прежних владельцев осталось?

Алан сидел на ступеньке и глядел на сизую полоску тени. Та ползла не быстрее улитки, но всё равно скоро придётся сменить дислокацию. Солнце летнее, жалящее, готовое прожечь до костей… едва ли не как шары ночных магов.

Утром, принеся завтрак, возбуждённый Гармай в подробностях описал великую битву на посохах. Что же касается предшествующего разговора незваных гостей с тётушкой, то полезной информации оказалось куда меньше.

— Что-то так тихо было… — оправдывался парень. — Точно суконный плащ мне на голову набросили. Одно слово разберу, а два — как мухи жужжат. Короче, они про какое-то общество тайное говорили и денег хотели… великую дюжину докко… я таких деньжищ и в глаза-то не видел, даже когда с Рыжим Волком купцов на дорогах потрошили…

— Ладно, разберёмся, — махнул рукой Алан. — Беги уж, хозяйство тебя ждёт…

— А то! — согласился Гармай. — Поганцы эти нам засов на воротах поломали, новый надо сладить…

И ускакал.

Сам Алан плохо помнил ночные события. Тяжёлый, без сновидений, сон затёр в мозгу детали случившегося. Только и осталось, что едва заметная жёлтая пелена, делившая комнату надвое, а потом — хищные огни на посохах, и ощущение чужой, насмешливой силы. А потом — то ли дрался, то ли стихи читал…