Седмицу, думаю, протянет… его ж тоже поить придётся. А потом сдохнет, ясное дело, судьба конская. Но вы, если ходко двинетесь, то за половинку луны управитесь. Там-то уж, в предгорьях Анорлайи, река Иизиру течёт. Обмелела, конечно, но не думаю, чтобы совсем пересохла. Будет чем бурдюки наполнить. Ну и на удачу свою надейся… Авось на двоих её хватит.

— Да какая уж удача, — махнул рукой Алан. — Сама видишь, что творится…

— Кто-то мне внушал, что всё творится только по воле Истинного Бога, — немедленно съехидничала тётушка. — Врал, поди?

— Воля-то воля, — сейчас ему совершенно не хотелось читать богословские лекции, — а есть ещё и свобода человеческая, и Он её не ломает. Видит, что мы творим, больно Ему от этого, а вмешаться не всегда может. А я вот, тётушка, слишком уж на Его помощь понадеялся. За то и огрёб…

Пламя в костре задумало угаснуть, втянулось между горящими сучьями, Гармай сходил за хворостом, подкормил огонь. Вновь взметнулись рыжие язычки, но в душе светлее не стало.

Всё именно так и есть. Пришёл он, слабый и грешный, сюда миссионерствовать, возомнил о себе, будто какое-то предназначение у него особое. А Господь просто спасал дурака… из жалости. Вот и сыпались «чудеса» как из решета. Начать хотя бы с того, что приземлился благополучно… шансы-то были в лучшем случае один к десяти. Потом — как дёшево отделался от темницы и обвинения в ремесле фальшивомонетчика. Не кипящий котёл, а всего только дюжина плетей… Ну и, ясное дело, посрамление «завмага» Ирмааладу. И в Хагорбайе — старичок этот волхв, под видом баранов их выведший. Бараны и есть — уж он-то несомненно. И мощным аккордом — «синие плащи», изгнание бесов в промышленных масштабах. Ведь уверился же, что дана ему благодать, что его, грешного, Господь наградил силой, что крайне он нужен тут Господу — единственный на планете миссионер. Иже во святых равноапостольный отче Алане…

Да будь у него хоть благодати хоть на зёрнышко — уж тогда бы он увидел, кто такой Хаонари… закрыл бы негодяю уста, накрепко. Более или менее гуманно.

Лучше даже менее… взять за образец пророка Илию… Но нет, не зря мерзавец издевался — ну, сведи молнию с небес, колыхни землю… Чуял слабость. Небось, апостола Павла так не подкалывали. Вот там — настоящая благодать была, а тут… словно пятилетний малыш, решивший поиграть в парашютиста. Раскрыл мамин зонтик — и вперёд с балкона, с десятого этажа. Спас Господь, послал восходящий воздушный поток или рыхлый сугроб, остался пацанёнок цел и невредим — и что же? Вообразил себя крутым десантником, снова зонтик, снова раскрытое окно…

Сколько можно искушать Бога? …А тётушка всё говорила, разъясняла, как лучше идти степью. Наивный юноша Гармай принялся уговаривать её присоединиться к ним — мол, наша лодка всех поднимет. Алан сразу понял: бесполезно. Никуда старуха не полетит. Не нужно это ей. Тут её земля, её дом… и ещё что-то непонятное… какая-то серебристая нить, какая-то связь. Причастность…

Он чувствовал — ей осталось недолго. Необъяснимая уверенность — но тоски и боли не было, лишь пропахшая земной полынью печаль. Как после панихиды, когда гаснут свечи, уходит священник и пустеет гулкое, наполненное упругим воздухом пространство храма.

Нет, она ничуть не была похожа на маму. Та ушла буквально за несколько месяцев… вирусная лейкемия. Вирус тогда уже выделили, а до сыворотки пять лет оставалось. Алан как раз кончал третий курс. Такой чёрной тоской крутило, что всерьёз думал о том, чтобы распахнуть окно — и туда, надувшейся луне навстречу… безо всякого зонта-парашюта. И после уже, когда принял крещение, воцерковился — нет-нет да и раздирало болью: о ней, неверующей, и записку-то на Литургии не подашь… только внутри себя молиться, своими словами.

Алан снял с груди крест из твёрдого дерева «аргайси» — ещё в Хагорбайе вырезал, времени-то навалом было. Протянул старухе.

— Матушка Саумари, — он и сам не понял, с чего вдруг назвал её матушкой. Так уж на язык легло. — Вот, возьми, прошу тебя. Держи при себе, ладно? И да будет на тебе рука Триединого Бога и Матери Его.

Тётушка задумалась на миг, собралась было что-то ответить — но так и не сказала.

Взяла крест, сунула за пазуху.

И сквозь просвет в кронах мигнула над ней звезда. Не из самых ярких. Наверное, потому что очень уж далёкая.

16

На здешней луне тоже видны серые фигурки — то ли обнимаются парень с девушкой, то ли грызутся два хищных зверя. Особенно они заметны, если долго лежать и глядеть в небо. Сухая трава слегка покалывает затылок, шуршат где-то вдали суслики, давно уже погас костерок, да и нет от него никакой пользы. Тепла не надо — степь не успела ещё остыть, слишком уж горячо летнее солнце. Жарить на костре тоже нечего. Вяленое козье мясо уже неделю как доели, а охотиться… иногда на горизонте проносились быстрые тени — сайгаки, которых Гармай называл степными козами. Но с чем охотиться? Ни винтовки, ни даже лука. Втуне пропадает мальчишкино умение стрелять — если, конечно, это не пустая похвальба. Да и стрелял-то он из чего? Разбойничий лук на дальние дистанции не бьёт. Тугой он, крепкий, стрела должна кожаные доспехи дырявить, а если повезет — и медные бляхи, нашитые поверх кожи.

Впрочем, пустые мысли — сайгаки, луки… Им и суслика-то ни разу не удавалось поймать — несмотря на звериную реакцию Гармая и молитвенную поддержку Алана.

Суслики всё равно были шустрее.

Надо было всё-таки настоять… Ну да, Гиуми — не просто животинка, не просто конь. Пить его ещё тёплую кровь, вырезать полосы мяса и вялить над костром…

Действительно, не по-человечески как-то. Конь ведь подружился с ними, особенно с мальчишкой. Тот и разговаривал с ним всё время, шептал что-то в здоровенные мохнатые уши, даже пел ему горские песни — тягучие, печальные. Алан не знал этого языка, улавливая лишь отдельные корни.

А с другой стороны, что важнее — две человеческие жизни или телячьи, вернее, жеребячьи нежности? Всё равно ведь Гиуми пал на восьмые сутки. Поить его как следует — бурдюки опустели бы уже дня через два. Тогда зачем вообще его брать?

Потому и давали бедняге чуть-чуть — только что смочить тёплые чёрные губы. А ведь он чувствовал, что вода есть, что со спины его свешиваются два больших кожаных бурдюка, связанных ремнями. И не возмущался, не бунтовал — только глядел жалобно. Как ребёнок в больнице, пришло вдруг на ум сравнение.

Когда ноги его подкосились и конь рухнул на бок, дико захрипев и пуская пену, оба они поняли — вот и всё.

— Мучается… — вздохнул мальчишка.

— Да, жалко беднягу, — согласился Алан. — Хоть и неразумная тварь, но душа-то ведь всё равно живая…

— Это Гиуми-то неразумный? — изумился Гармай. — Он же всё понимает… понимал.

Господин, нельзя, чтобы он так вот помирал… это ещё долго может протянуться.

Сейчас…

Вынув заткнутый за набедренную повязку «режик», он опустился на колени рядом с конской шеей, обхватил её левой рукой, а правая вдруг метнулась с неуловимой скоростью — лишь сверкнуло солнце на стальной полоске. Гиуми вскинулся, по телу его пробежала судорога, а из горла тугой волной выплеснулась тёмная кровь.

Гармай едва успел увернуться — и то несколько капель брызнуло ему на ноги.

Вот тогда-то они и решали — попользоваться тем, что осталось от коня, или, взвалив на себя поклажу, двинуться дальше. Алан поначалу думал, что практичный мальчишка сам будет настаивать на мясозаготовках, но тот решительно объявил:

— Кровь друзей пить нельзя, господин. И есть их тоже нельзя.

Спорить, честно говоря, не хотелось. Пускай коня едят степные шакалы и птицы, не отягощённые химерой совести…

Теперь это благородство казалось невыразимой глупостью. И тётушка Саумари сказала бы ровно то же самое. Двенадцатый день… и вот уже третий день дневная норма — небольшая кружка. Кружечка… едва ли не рюмочка. Меньше стандартного стакана будет. А на такой жаре за день только с потом влаги не меньше уходит.

Воды оставалось на донышке в одном из бурдюков. Другой, истощившийся, Алан совсем уж было собрался выкинуть — лишний вес — но хозяйственный Гармай запретил. А вдруг встретится колодец? А вдруг из камней ключ забьёт? Сам же говорил, господин, что Истинный Бог может и из камня воду вызвать.