А вчера, когда к ней явилась клиентка, тётушка Саумари зачем-то повела бедную женщину в комнатку, соседнюю с каморкой Алана. Их разделяла лишь тростниковая циновка, играющая роль стены. Слышно было каждое слово.
История несчастной Таурмай оказалась печальна — впрочем, за год странствий по планете Алан таких историй наслушался изрядно. Увы, помочь тут никто бы не смог.
Разве что молитвой. На что надеялась старуха, уверенно утешая бедняжку? Неужели на колдовское искусство? В последнем Алан сомневался всё более и более. Ну хоть убей, не производила тётушка Саумари впечатление настоящей чародейки, обладающей паранормальными способностями, вызывающей демонов. Умна, иронична, артистична — это видно было и невооружённым глазом. Но что общего у неё и у «завмага» Ирмааладу? Или даже у мудрого волхва Сианиари, с которым они частенько спорили в Хагорбайе? Пускай тот, в отличие от «завмага», не делал ни малейшей попытки причинить Алану зло, а магические трюки демонстрировал разве что из любви к искусству — всё же было заметно, что разум его пленён, и порой в глазах старика проскальзывало отнюдь не человеческое выражение. Да тот и сам признавал — духи просятся «на прогулку», и добрый дедушка время от времени одалживает им своё тело. За соответствующие услуги…
Несдержанный на язык Гармай при старухе высказал свою версию — что именно и куда именно ей следовало бы наколдовать ростовщику. Получил от неё подзатыльник — вполне, по мнению Алана, заслуженный. При женщине таких слов говорить не стоило… да и вообще острить на эту тему. Пришлось вмешаться и отругать мальчишку. В конце концов, подросток есть подросток, и строгость по отношению к нему периодически полезна.
Сегодня после заката должна прийти Таурмай. Тогда и выяснится, каковы планы старухи. Если, конечно, она станет делиться со своим странным постояльцем.
Впрочем, когда Гармай принёс ему завтрак, то к лепёшкам и каше присовокупил светские новости. Рано утром к тётушке приходили какие-то мужики, притащили здоровенный мешок непонятно с чем и требовали расписку. Были напуганы перспективой превращения в жаб и быстро смылись. Что в мешке, он не знает, но постарается выведать, не связан ли сей мешок с делом вдовы Таурмай.
Алан с некоторым трудом перевернулся на другой бок. Тело отозвалось ноющей, но вполне терпимой болью. Возможно, боль казалась бы сильнее, если бы так не тянуло в сон. То ли старуха пичкает его снотворными, то ли такова естественная реакция организма, заживляющего раны…
А вот ночью спать не хотелось. Летали над ним вредные, зудящие мошки, отчего-то вдруг начал ныть зуб — и это при том, что за год до миссии он капитально занялся стоматологией, поставил куда только можно биокерамику. Болеть во рту было просто нечему — разве что это нервное…
Нервное он прогонял молитвой — благо, времени было достаточно. Повторил про себя полунощницу, вспомнил последование утрени… в шестопсалмии сбился и долго вспоминал 102-й псалом. Потом уже своими словами разговаривал со Христом — просил за старуху Саумари, чтобы удалось ей одолеть негодяя-ростовщика, притом без каких-либо бесовских средств, за светлого держателя Гойдан-ри, которого он так и не сумел убедить… а ведь умнейший дядька… и весьма, казалось, был близок к принятию Истины…
— И наконец, остаётся третья возможность, — невозмутимо продолжил Гойдан-ри, прожевав облитую мёдом виноградину. — То, что ты говоришь правду и действительно явился с этого своего другого шара, дабы распространить в Высоком Доме вашу веру. И такому предположению ничего вроде бы не противоречит. За исключением того, что сама вера представляется мне совершенно безумной, невозможной, противной и разуму, и сердцу.
— Сердцу-то почему? — удивился Алан. — Насчёт разума я ещё понять могу — откровение Божие выше обычного человеческого рассудка, вот и кажется безумным.
Но что смущает твоё сердце?
— Видишь ли, — не спеша пояснил светлый держатель, — я не знаю ничего выше идеи справедливости. Добрые люди должны быть вознаграждены добром, а злые — получить воздаяние, равное сотворённому ими злу. В нашей жизни, к сожалению, не так… и потому я очень внимательно слушал твою весть, которую ты называешь Благой. Наши боги, скажу откровенно, сами далеки от того, чтобы поступать по справедливости… к тому же, как свидетельствуют все мудрецы, боги — суть символы, отражающие некие неизменные свойства нашей действительности. Простые люди, конечно, верят, будто боги — живые, будто имеют разум и волю… верят, что Сиятельный Хаалгин ездит по небу в золотой колеснице, что Ночная Госпожа Алаиди — это прекрасная женщина, способная, однако же, принять облик сгорбленной старухи… что Хозяин Молний — крупный мужчина, выглядящий на четыре дюжины лет, большой любитель крепкого вина и невинных девушек… Но мудрые знают, что именами богов надлежит обозначать свойства, принципы… К примеру, Ночная Госпожа символизирует повторяющуюся изменчивость нашей жизни… как набухает, полнеет лунный серп, так поспевает урожай, взрослеет человек, укрепляется государство… и как убывает луна, так и вянут растения, стареют люди, разрушаются великие владычества… Хозяин Молний знаменует слепую мощь природы… Господин Бурь — случайность, переменчивость любых обстоятельств… Но нет среди многочисленных наших богов того, кто воплотил бы в себе идею справедливости. Ты понимаешь меня?
— Это нетрудно понять, светлый держатель, — согласился Алан. — Но неужели тебе достаточно всего лишь ещё одного бога, который явил бы собой справедливость? Не следует ли сердцем стремиться к большему?
— Не бывает большого без малого, — печально улыбнулся Гойдан-ри. — Я говорю о справедливости, а ваш Бог, судя по твоим словам, принёс вам некую любовь… которая выше справедливости. Но что есть любовь? Это смятение плоти, соединённое со смятением духа. Да, порой она оборачивается кратковременным блаженством, но куда чаще — страданиями. Ты говоришь о божественной любви… говоришь о том, что Он так возлюбил мир, таких возлюбил людей, что отдал Своего Сына на смерть во спасение… Что же ты здесь имеешь в виду, говоря слово «любовь»?
— У тебя есть дети, светлый держатель? — спросил Алан. — Тебе незнакомо чувство родительской любви?
— У меня трое сыновей и две дочери, — с достоинством ответил Гойдан-ри. — Вот уже дюжину лет они не подают о себе вести… ибо это может быть сочтено неблагонадёжным поведением… видишь ли, обстоятельства моего удаления от государева седалища… но не будем о том… Я понимаю, о каком чувстве ты говоришь… хотя я бы назвал это привязанностью. Во всяком случае, твой пример ни в чём меня не убеждает. Но продолжим. Ты утверждаешь, что Бог любит каждого человека — и доброго, и злого. Извини, но я не понимаю, как можно любить мерзавцев. Ты знаком, к примеру, с нравами империи Ги-Даорингу? Ты знаешь, как они борются с засухой? Младенцев мужеского пола, возрастом не более года, бросают в раскалённую печь, исполненную в виде бронзового дракона. И детские крики, проходя через хитро устроенную систему труб, усиливаются и порождают пение… которое услаждает бога дождя Изиархижи. Тот плачет от светлой печали… ну и посевы спасены. Потому я всегда говорил государю — и нынешнему, и покойному, что этой империи быть не должно… и не должно быть людей, кормящих своих богов человечиной… Но по твоим словам выходит, что Бог Истинный любит и жрецов Ги-Даорингу? Нет уж, избавь меня от такой любви…
— Если дети мучают лягушек, это же не даёт права родителям разлюбить их, — попробовал возразить Алан.
— Дети есть дети, они до определённого возраста мало что понимают. Отрывая лапки лягушкам, они пытаются понять, как те устроены, а не замышляют нарочитую жестокость. А жрецы и властители Ги-Даорингу… Поверь, они очень хорошо понимают, что и зачем делают. Простонародье верит в слёзы бога Изиархижи, но тамошние мудрецы исповедуют тайное учение ижарги — согласно коему, боги питаются страданиями людей, это их лакомство. Поглощая испарения страха и мук, они рождают внутри себя силу, и часть этой силы у них забирают посвящённые… это как доить коров. Чтобы молока было в избытке, нужна сочная молодая трава… Наши лазутчики рассказывают о тамошних храмовых подземельях, о не поддающихся описанию мучилищах… И эти люди, говоришь, тоже могут спастись, если покаются?