Кол, костёр, крысиная яма, колесо — много чего у властей есть. Тем же, кто новшества эти слушает и принимает — их в палки, да всё имущество в казну отберут. А самих в изгнание. Вот оно как… А господин твой в открытую о Едином Боге болтает. Значит, скоро попадётся. Уже слухи ползут, что во Внутреннем Доме знают о заразе этой, насчёт какого-то бога чужеземного. Знают и гневаются. Стало быть, обречён твой господин на смерть. Или селяне забьют, как это чуть не случилось, или уездным властям выдадут. И тебя вместе с ним. Тебе умирать-то разве хочется?

— Зачем ты мне это говоришь, тётушка? — не поднимая головы, глухо спросил Гармай.

— А затем, что говорила я с господином твоим, и понимает он опасность, и боится.

За тебя, дурака, боится, не желает тебе смерти мучительной. И потому предложила я ему — пускай оставит тебя здесь, у меня. Собой сколь угодно рисковать может, а ты молодой ещё, тебе жить да жить. Не бойся, тебе у меня плохо не будет, обижать не стану. Ну а как смерть свою почую, отпущу тебя на волю, да ещё и денег оставлю.

Гармай наконец поднял голову — и я поразилась, как побелело его загорелое лицо, как заострились скулы. Губы у него дёргались, а в краешках глаз набухали слёзы.

Будто ударили его больно, только не телесная та боль.

— Господин отдал меня тебе? — глотая слова, спросил он. — Я, значит, больше не нужен господину?

Я подумала, как лучше ответить — и решила сказать правду.

— Господин твой сказал, что ни он, ни я не вправе то решать. Это касается тебя, и потому это только твой выбор. Он не гонит тебя. Он потому и согласился говорить об этом, что привязан к тебе. И думает не о том, как лучше для него, а как для тебя. Честно скажу, удивили меня его слова. Сам понимаешь, немыслимо это, чтобы раба спрашивать. Но он сказал, вот я и спросила. Думай.

— Да чего тут думать?! — выпалил он. — Никуда я от него не уйду. Резать будут — не уйду, огнём жечь — не уйду, а коли на казнь его поведут, то и я вместе с ним.

Он для меня… — мальчишка запнулся, подбирая слова. — Он для меня… Ну, в общем, главнее всего. Он мне и жизнь спас, и вообще…

— Бывает, — кивнула я, мысленно помянув наставника Гирхана. — А как же так получилось, что встретились вы? Давно ли он купил тебя?

Гармай помолчал, задумался — а потом начал говорить. Поначалу слова сыпались из него скупо, но потом душа его развязалась, речь выплеснулась, как «океан из сквозной дырки», и я, наконец, прикоснулась к его судьбе.

Родителей своих он почти не помнил. Кем был его отец в том караване — торговцем, слугой, возницей, стражником? И почему взял с собой жену и дитя?

Волосы он мамины запомнил — густые, шелковистые. И голос, певший песенку про двух волчат, умного да глупого. И ещё — как отец подбрасывал его в воздух и ловил, отчего было жутко и радостно. Помнил — вот уж совсем неожиданно — что ему было тогда три года, да имя своё. А вот что случилось с караваном, он уже не помнил, а только знал по рассказам.

Так бывает — когда ребёнок мал, а случается что-то очень страшное, оно исчезает из памяти — словно чернила, которые соскребаешь заточенной костяной палочкой с пальмовой бумаги.

Караван встретили в горном ущелье, ближе к вечеру. Стая Айгхнарра, называвшего себя Рыжим Волком. Перебили всех — Рыжий Волк не нуждался в рабах. Чтобы выгодно продать их, пришлось бы седмицу кочевать к побережью. Ему хватило и товаров — везли вино из западных провинций, шелка, а главное, сталь. В горах она поважнее вина будет. Сталь — это мечи, топоры, наконечники стрел и копий. Власть государя над горами подобна кинжалу, которым безумец режет воду. Миг — и она снова сомкнулась. Никакие легионы не справятся в этих кручах, расщелинах, соединяющихся друг с другом пещерах.

Почему не закололи трехлетнего малыша? Судя по рассказу Гармая, Рыжий Волк был не из породы жалостливых. Потом, годы спустя, старый разбойник Алгимизу говорил, будто упросил вожака не лить младенческую кровь. А потому упросил, что накануне ему, дескать, сон особый был.

Как бы там ни было, мальчишку взяли в стаю. Не сказать чтобы особо нянчились — едва подрос, приставили к делу — по хозяйству бегать, за конями ходить, кашеварить… Подзатыльников не жалели, но и не мучили охотки ради.

В стае Рыжего Волка были не только хааркизы, но и всякого племени люди. Потому с раннего детства Гармай заговорил сразу на нескольких языках, и все они казались ему родными.

Лет с восьми его начали обучать и боевому делу. И ножом махать, и дубинкой — вот и выяснилось, отчего он столь ловко посохом крутил. До лука не дошло, силёнок не хватало тетиву натянуть, а маленький детский лук никто, конечно, не догадался ему смастерить. Руками да ногами драться тоже его натаскали, а вот меч был тяжеловат.

Стая на месте не сидела — рыскала по южным землям, по восточным. Грабила караваны, а иной раз и сёла захватывала. Правда, кроме провизии, в сёлах поживиться было нечем, звонкой монеты у мужика раз два и обчёлся. Но неизменно после набега Рыжий Волк возвращался в Хааркиз, в свои родные лесистые горы, сбывал добычу, отдыхал, а порой и раны зализывал.

Видно, со временем он и обнаглел сверх меры. Вздумалось ему взять Хагорбайю, город не то чтобы великий, но и не малый, уж всяко поболе Огхойи будет. И как раз там ярмарка в те дни намечалась. Думал, одним махом безумную добычу и огребёт.

Огрёб. Наместник — ещё не Арибу, а прежний, Гунтасси, давно хотел разбойнику хребет заломать, да в горах бесполезно, а в сёлах — поди сперва угадай, где он объявится… Видать, заранее знал, что на Хагорбайю Волк зубы точит. Или просчитал, или был у него свой глазок в стае…

Ждали их в Хагарбайе. Умно ждали, грамотно. Понимали, что всей толпой разбойники в город не ринутся, часть под видом странников войдёт, часть — будто бы купцы, на ярмарку едут. Телеги у них были, сверху мешками зерна гружённые, а под мешками, в сене, оружие.

Позволили всем войти, подозрения не выказали. Позволили и собраться всем на постоялом дворе, где Айгхнарр хозяина то ли купил, то ли запугал.

За одну стражу до рассвета Волк собирался стаю поднять, да и ударить разом. По гарнизону спящему, по караулу у ворот, по домам знатных людей да зажиточных купцов.

А после полуночи постоялый двор взяли. Не толпой наместник взял, но сноровкой.

Самых надёжных воинов отрядил, проверенных.

Быстро повязали спящих разбойников, те и понять не успели, что да как. Само собой, и Гармая вместе с ними. А шёл ему тогда двенадцатый год.

Дальше дело понятное. Вожака в клетку засунули, клетку на подводу — и во Внутренний Дом повезли, государю. И повелел милостивый наш государь душегуба в кипящем масле сварить. По-моему, очень даже правильно повелел.

А прочих разбойников наказали плетьми да прямо тут же, на ярмарке, в рабство продали. Гармая, по малолетству, пожалели, от плетей избавили. А может, просто товар портить не захотели — после тех плетей и не всякий мужик оклемается, а уж малец…

Поставили клеймо, заковали в цепь, на торг повели. Так и началась его рабская доля.

Сперва трактирщик его купил. Так себе, вздохнул Гармай. Кормили сносно, правда, объедками, но и вкуснятина попадалась. Зато работы невпроворот было, вставать до рассвета, ложиться заполночь. Ну, конечно, тумаки да затрещины, только к этому делу Гармай и по стае привычен был.

Почти год он у трактирщика провёл, а потом у того несчастье приключилось — пожар. Всё сгорело, пришлось и скот уцелевший, и рабов продавать. Их, вместе с Гармаем, всего-то пятеро было.

Снова торг, и на сей раз купил мальчишку человек знатный, высокородный Иссаури, начальствующий над городской налоговой палатой. Для комнатного услужения купил — вино на пиру подавать, вещи за господином таскать, если тот пойдёт куда, по всякому поручению бегать и прочую нужду удовлетворять. Да и просчитался господин Иссаури — не вышло из Гармая домашнего раба. Никакой, ругался господин, тонкости, никаких манер поганцу не вдолбишь. Розог извёл немерено, а толку чуть.